Герой наших дней. Роман - Петр Алешкин

«Михалыч, дай его мне! Я его на куски рвать буду!»

Глаз у него один заплыл, палец, видно, сломан. Он его все к груди прижимает, кряхтит. А Михалыч сам окровавленный платок к губам прикладывает.

Выслушал Михалыч меня и прошипел орлу с подбитым глазом:

– В подвал его, прикончить!.. И никого не пускайте в офис, пока в порядок не приведете, – обвел он рукой кабинет.

– Михалыч, погоди, не торопись! Не нравится мне этот бетонщик! – подал вдруг голос боровок.

Он, кажется, ни разу не шевельнулся в своем кресле, пока мы по кабинету мотались.

– Потому и тороплюсь, что он мне не нравится, – буркнул в ответ Михалыч. – Дожил! Бетонщики морду квасить стали. Чего ждать дальше-то, а? И я терпеть должен кровную обиду, – снова коснулся он, морщась, платком разбитой губы. – Если он жив останется, ты меня уважать будешь?

– Михалыч, будь мудрее, – снова спокойно запыхтел боровок. – Ты веришь, что простой бетонщик прошел всю твою охрану? Если веришь, гони охрану. Он тамбовский, – как-то значительно поднял пухлый палец боровок.

Михалыч опустился в свое кресло, глядя на боровка, и буркнул:

– Ты думаешь?..

– Все может быть. Я сейчас позвоню. – Боровок полез в карман за мобильником.

– Зачем ему надо? – прошепелявил разбитой губой Михалыч.

– Кто знает… А может, от Семьи идет…

– В подвал! – рявкнул Михалыч своим охранникам, увидев, что они слушают, ждут, держат меня под мышки. Они поволокли меня из кабинета, а Михалыч крикнул им вслед: – Привяжите, но не трогайте! Успеете!

В подвале меня привязали к деревянному креслу. Когда привязывали, орел с подбитым глазом все ныл, приговаривал со злобным наслаждением:

– Сейчас я тебя резать буду! По кусочкам, по кусочкам, на шашлык!

Привязали, и он врезал мне под дых. Я чуть сознание не потерял. Тело и без того сплошная боль, на одной воле держался. Еле отдышался… Понимаешь, убивают, а разум все не хочет верить, что конец пришел. Видно, человек, приговоренный к повешению, даже тогда, когда у него веревка на шее, через миг скамейку из-под ног выбьют, все верит, что он не умрет, что вот-вот спасенье придет: палач передумает, судьи решенье отменят.

– Это для разминки! – предупредил орел с подбитым глазом. – Ох, и натешусь я сейчас!

Глаза у него так и светятся радостью, предвку¬шением. Изверг! Но больше не бил, садист поганый. От жуткой боли, я ничего не чувствовал. Но говорят, что лучше боль физическую терпеть, чем душевную. Помню, мысль металась в голове, работала, подыхать не хотелось. Вижу, только двое со мной осталось: орел с подбитым глазом и амбал, который с начальничком на стройку приезжал. Исподтишка оглядываю подвал: нельзя ли выбраться? Вялым, беспомощным прикидываюсь. Слышу, заверещал мобильник у амбала. Он его слушает и обращается ко мне:

– Ты из Тамбова или из района?

– Из Уваровского района, – отвечаю.

Он сказал это в трубку и ждет, слушает, потом снова спрашивает:

– Из какой деревни?

– Из Масловки…

Он повторил в трубку, подождал и ко мне:

– Фамилия как?

– Протасов.

Больше ничего не спросил, послушал, выключил мобильник и сунул в карман.

– Чего там? – нетерпеливо спросил орел с подбитым глазом.

Он дрожал от предвкушения потехи над беззащитным человеком, над своим обидчиком.

– Ждать и не трогать, – хмуро бросил амбал.

– Чего ждать, чего ждать! – занервничал орел.

– Не дергайся, – остановил его амбал. – У меня, может, сильнее твоего руки чешутся… Велено ждать, будем ждать. Успеем! Не сбежит! Михалыч, не отпустит!

8

Ждали с полчаса, может, чуть больше. Они с меня глаз не спускали. Чуть шевельнусь, как псы напрягаются, в стойку встают. Слышим, дверь открылась. Шаги. Спускаются двое. Сам Михалыч входит, за ним – худощавый, жилистый, седой мужик. Волосы на голове сплошь белые, одет хорошо: костюм, галстук, но очень странный на вид. Я потом его разглядел, а сразу не понял, почему от него тревогой, чуть ли не ужасом веет. Левая половина лица у него, как мертвая, неподвижная, кажется, левый глаз не моргает совсем. И большой след от шрама. Смотришь слева на него – не по себе становится, смотришь справа, нормальный мужик, бизнесмен или менеджер крупный. Но вначале он ко мне все левой стороной держался. Вошел, глянул на меня своим жутким глазом и говорит амбалу:

– Развяжи.

– Он бешеный! – не тронулся с места амбал.

– Хотел бы я глянуть на тебя, если бы ты два месяца бетон таскал, а тебе бы ни копейки не заплатили, – спокойно и негромко проговорил седой. – Не от хорошей жизни он на стройку приехал. Развяжи.

Амбал стал развязывать меня, а я думаю, сейчас развяжет, ох и врежу я орлу, другой глаз выбью, пусть убивают потом. Орел как чувствует, держится подальше от кресла. Только освободили меня, я вскочил и к орлу, а седой каким-то образом, я и заметить не успел, вмиг подсек меня, и я полетел к ногам орла. Амбал и орел навалились на меня, снова скрутили.

– Видал, я говорю, бешеный, – пыхтел амбал.

– Отпустите! – строго приказал им седой, и мне: – Сядь!

Они отпустили, я сел. Седой повернулся к директору.

– Ну, все, Михалыч, можете идти наверх. Ребят тоже забери. Я один поговорю…

– А как же… – начал Михалыч.

– Ничего, он успокоился… Двадцать тысяч приготовьте ему.

Они ушли. Седой сел напротив. Смотрел он на меня слева, искоса, сверлил своим жутким глазом, потом усмехнулся:

– Хорошо обработали? Больно?

– Терпимо, – буркнул я.

С амбалом и орлом я только злость и ненависть чувствовал, а тут понял, что не только отпустят, но и зарплату получу, расслабился, и вдруг жутковато стало. Будто передо мной сам черт сидит. Умом я понимал, что это он меня спас, но почему, зачем, что ему от меня надо. Не за душой ли моей пришел. Не по себе стало рядом с ним.

– Ребята у Михалыча тренированные, стреляют, не задумываясь, а ты к нему в кабинет живой вошел. Где научился? – спрашивает седой.

– В армии.

– Где служил?

– В Чечне.

– Спецназ?

– Снайпер.

– Вот как? И много уложил?

– Не считал.

– Не честолюбивый, значит?

– Не к чему считать было.

– И все же, человек двадцать упокоил за два года?

– За год. Первый год меня учили… За три месяца поболе двадцати набралось, а потом я по особо важным ходил.

– Интересно… И часто мазал?

– Я не мажу.

– Это ты врешь, все мажут.

– Я не мажу.

– Может, проверим? – в жутком глазу горела искра интереса.

– Давай пистолет, – расхрабрился я.

– Это потом, поговорим сначала. Значит, ты из Масловки, Протасов. Кто у тебя отец-мать, братья-сестры, расскажи поподробней.

Я стал рассказывать, он останавливал, уточнял. Когда я сказал, что мать у меня Анохина, он как-то странно хмыкнул:

– Не может быть?

– Как это не может, точно, – удивился я.

– Ну ладно, ладно, дальше…

– Ты так и не узнал, кто это был? – перебила Наташа. – Может, это какой-нибудь родственник Анохиных.

– Я потом его только два раза видел…

– Давай дальше… Я представить не могла, что ты такое пережил.

– Расспросил он меня обо всем. Даже о разных, непонятно для чего ему нужных, мелочах выспрашивал, потом говорит с усмешкой:

– Не передумал стрелять? Руки не дрожат после побоев?

– Ничего, постреляю с удовольствием, – отвечаю, хорохорюсь.

Вывел он меня из подвала, в туалет отправил умыться, привести себя в порядок, а сам ушел в кабинет к Михалычу. О чем они говорили, не знаю, но когда я вернулся из туалета, две сторублевых пачки ждали меня на столе. Седой кивнул на них, бери, и протянул руку Михалычу, прощаясь. Мы сели в джип с темными стеклами, водитель ждал его в машине. Седой сел рядом с ним, я – сзади.

– Куда сейчас? – спрашиваю я.

– В тир.

– Меня брат ждет на вокзале.

– Подождет. До поезда еще три часа. Успеем.

Больше он ничего не говорил, ни о чем не спрашивал. Только фанты налил в стакан, дал напиться. Я обнаглел, буркнул:

– Водочки бы сейчас.

– Балуешься? – оглянулся седой.

– Сейчас не отказался бы…

В тире он протянул мне пистолет Макарова, спросил:

– Знаком?

– Стрелял.

– Покажи мне, как ты не мажешь, – подвел он меня к стойке. – Видишь площадку. Сейчас в разных местах, на разных расстояниях с интервалов в одну секунду одна за другой будут подниматься мишени, и подниматься всего на секунду. В пистолете пять патронов, попробуй их всех поразить!

Площадка была небольшая, шириной метров двадцать всего.

– Секунда – это вечность! – храбрюсь я, а сам не уверен, что хоть в одну попаду. Раньше-то я и не такое вытворял, с двух рук стрелял.

– Я скидку сделал на то, что ты сейчас возбужден от недавних потрясений да на то, что четыре месяца не тренировался, – хмыкнул седой в ответ на мою самоуверенность. – Что ж, готовься! Поехали!